Добро пожаловать!

Рад приветствовать всех в моем живом журнале!
Уважаемые посетители и даже читатели! Друзья!
Хочу напомнить тем, кто знает, но подзабыл и сообщить всем тем, кто здесь совсем недавно, что я хочу пригласить всех вас к работе над второй книгой о Александре Башлачеве. Если у кого-то из вас возник интерес к этому - пишите мне на адрес fondab@yandex.ru Дело в том, что я все дальше и дальше ухожу от этой сферы моей деятельности и хоть она и остается одной из главных, но… Поэтому любые движения души от вас приветствую и буду рад, если кому-то смогу быть полезным. И еще: у меня есть необходимость передать все это в надежные руки….
Александр Голев

*****************************

воскресенье, 12 декабря 2010 г.

Интервью с Алексеем Вишней, звукорежиссёром
– Я родился в Америке, в семье советских разведчиков, меня в детстве привезли на Родину, так что вся эта американская музыка меня окружала с самого начала – все эти плёнки, пластинки…
Вишня делает паузу, якобы для того, чтобы отхлебнуть кофе. Его собеседникам приходится мгновенно гасить в глазах искорки скептицизма: взгляд поверх чашки не оставляет сомнений, что мэтр решил выступить в духе хита из «Бременских музыкантов». Благоговейное молчание – лучший катализатор One Man Show, которым после краткого раздумья «поверили или не поверили», Шива подпольного попса решает одарить странных собеседников с видом жителей предместья.
– Когда появился Башлачёв, я вообще ничего не понял: зачем это? Для меня это было настолько чуждо, как… как если бы сейчас сюда зашла шахидка.
В 85 году мне позвонил мой московский друг Миша Баюканский, писатель: «Я приеду с магнитофонами». Они – Баюканский и Башлачёв – приехали к Диме Бучину, барабанщику группы «Народное Ополчение», с одной целью – сделать запись. Но у них не было микрофона. А у меня были. Конденсаторные, AKG. Один на голос, второй на гитару. Стоек не было, повесили их на какие-то верёвки, стулья…
Вот слушайте, я никогда раньше не говорил этого. Запись происходила как раз тогда, когда мне сделали операцию по поводу фимоза. На самом деле. Мне сделали обрезание, по высшему классу, с шестнадцатью швами. И вот, когда меня позвали писать Башлачёва, когда, по идее, у каждого должно забиться сердце от звуков его проникновенных стихов, у меня так болело в паху, что я возненавидел эту культуру ужасно. Ехал, вообще не зная, что и как. Мне Баюканский сказал, что это будет что-то хуже панка, и что надо записать, потому что это будет очень круто. А я не понял, что там крутого-то? То есть вообще не понял. Тогда мне было двадцать лет, я и сейчас многого не понимаю.
Я десятый класс заканчивал гораздо позже, чем большинство людей. Когда все в десятый класс ходили, я на гитаре учился играть. Конечно, аттестат вечерней школы не такой красивый, как общеобразовательной, но я его и не собирался где-нибудь предъявлять; моя жизнь не должна быть связана со всякой фигнёй. К моменту встречи с Башлачёвым я работал на текстильной фабрике, на «Возрождении». К тому же женился только что. Женился, и решил больше не работать.
Я тогда увлекался Цоем, Гребенщиковым. И я понимал, что должен находиться не в формальной среде, а в неформальной. Я пошёл к Майку и сказал: устрой меня к себе на работу, туда же, где ты, я тоже хочу быть вашим сменщиком.
Звукозаписью я стал заниматься очень рано, лет в восемь. Папа меня записывал на магнитофон в пять лет, а сам я начал записывать в восемь. Записывал с пластинок на плёнки, составлял сборники. У родителей было сорок пластинок; на одной хорошая песня, на другой… Чтобы не тереть их, мама сказала: сделай сборник. Аппарат был Telefunken, магнитофон 85.
Когда Тропилло показал «Машину времени» и сказал, что записывать можно дома… Вот как раз в 85 году, инициированный из Москвы, появился в Ленинграде Башлачёв. То есть, его запись инспирировал-то Баюканский, москвич. Но записи той не осталось, посеял он её. Бучин вывел Башлачёва в совершенно иную среду, где он нашёл понимание, познакомил как-то с Кинчевым, наверняка. С Кинчевым он даже мог встретиться на моих глазах. Когда мы с Рикошетом поехали за магнитофоном, мы заехали к Кинчеву. Туда пришёл Женька и там же найтовал и Башлачёв.
Башлачёв брал не столько творчеством своим, сколько человечностью. Это был один из самых лучших людей в тусовке. Трезвым он был редко, но когда был, с ним было очень приятно говорить, он умел себя вести, говорить то, что людей не шокировало, умел обходить какие-то моменты… Он очень боялся, что его закроют. При этом репрессий как таковых не было, это был миф. Мы никогда не были никому не нужны, от нас не исходило никакой угрозы и умные люди в КГБ, которые к нам не приходили, понимали это. Страх Башлачёва был надуманным. Ну, какой страх? Допустим, поймают хорошего альтиста Ваню Воропаева с травкой, и посадят на три года. В тусовке же никому не объяснишь, что это просто нарушение закона, ты же несёшь с собой наркоту? А люди говорят, что это он за искусство, за культуру страдает… Ну, это такой типичный миф во имя спасения собственного реноме. Я ему говорил: запиши «Абсолютный вахтёр», запиши «Абсолютный вахтёр»! А он: не-е-ет, ко мне придут, меня заберут! Да кто тебя заберёт?!
Сергей Фирсов привёз публику и Башлачёва ко мне в дом месяца через три после первой попытки записи, в январе 85го. По городу записи Башлачёва не ходили, но на концертах люди уже слушали, и многие авторитеты, типа Троицкого, уже поддержали его. Троицкий – это было очень круто. Не знаю, почему. Его Гребенщиков раскручивал сильно, ссылался на него на каждом своём квартирном концерте.
Насколько я знаю, Майку Башлачёв всегда был «по барабану». Как и Гребенщикову. Как и всему «Аквариуму». Его многие не любят. Именно за то, что он – это русское. Мне сорок шесть лет стукнуло, и я только сейчас понял, за что не любили. Что я не понял, не разгадал – это было даже не дурость, а системное нежелание соприкасаться с русской культурой в своём творчестве. Потому что «русская культура» лилась из всех средств массовой информации сто раз в день. А у меня было альтернативное средство информации – мой магнитофон и плёнки, которые были только у меня.
Всё, что Гребенщиков любил, всё поднималось, цвело и пахло. Всё, что Гребенщиков не любил – загнивало, как Майк. А ценность была одна – выжить любой ценой.
Мне кажется, Башлачёв не выдержал того, что по телевизору стали открыто говорить о том, что он боялся записать. Ещё в 85 году он боялся «Абсолютного вахтёра» записывать, а в 86 году Бэла Куркова по ленинградскому телевидению говорила гораздо более страшные для моего сознания вещи, чем пел Башлачёв.
Когда Башлачёв появился, очень многие не поняли его. Чего он хочет? Кинчев обожал его, непонятно за что. Вот за подлинность, за бешенство на концерте. Хотя они всё время ходили по одним и тем же бабам, и в другой ситуации могли быть менее дружественны друг к другу.
К сожалению, он не убил никого на моих глазах, а так было бы что рассказать.
Башлачёв не мог петь «в стену», ему нужен был обязательно слушатель. У Бучина не было слушателей, но неудача записи не этим, я думаю, продиктована. Там качество микрофонов было плохое, микрофоны были без предусиления. Тогда вообще вопроса, с публикой писаться или без, не стояло; надо было просто «записать быстрее, пока не пришли менты». Потому что все очень стремались, что нельзя записывать музыку, что придёт милиция и всё заберёт. А на стрёме стоял Тропилло, к которому, вероятно, кто-то действительно приходил. И он честно-откровенно «ставил»: смотри мол, не пиши там особо, а если пишешь, то не вздумай деньги брать. Вот, мы никогда и не брали денег никаких. Не только потому, что такие вот бескорыстные.
Я-то аппаратуру тяжёлым трудом заработал. Там на фабрике были большие деньги, рублей двести пятьдесят. Я купил магнитофон в кредит, выплачивал его, а ещё надо покупать микрофон, наушники, проигрыватели, провода, плёнки. Плёнки были очень дорогие. Я использовал плёнку переславского завода и «Свему». Если были плохие плёнки, мы их отправляли на завод. Прямо брали пачками, а они возвращали новые. «Тасму» я не любил. Она осыпалась, и «Свема» тоже осыпалась. А «Славутич» лучше всего держался на основе. Думаю, там была другая система напыления. Я никогда в жизни не писал музыку на бытовую плёнку. Я покупал плёнку у Баюканского, профессиональные смотки, он покупал их на радио. Узкая, большие бобины километровые. На бытовые мы не писали никогда. Потому, что 38я скорость вытягивает эти плёнки. Мы писали на плёнку толщиной 55 микрон на лавсановой основе. Так что мастер «Третьей столицы» – это плёнка на лавсановой основе. Мастер записался плохо, и потому был стёрт. В одном канале был хрип и я её уничтожил собственными руками, потому что Фирсов в этот момент писал на свой магнитофон на металлическую ленту, феррохромовую какую-то, но точно не ORWO. Я писал Башлачёва на ORWO, на 50 микронной смотке, но магнитофон, на котором я писал 38-ю скорость, был ещё и плохо настроен, и мы решили эту запись уничтожить. А кассетная запись Фирсова на AIWA была лучшего качества, мы это сразу определили, сразу.
Вишня снова замолкает. На этот раз причина более чем очевидна: в кафе входит женщина в традиционной мусульманской одежде, ведя за руку ребёнка. «Жителям предместья» приходится делать вид полностью поглощённых подробностями биографии мэтра, не желающих замечать его замешательства. Самоосуществляющиеся пророчества, эка невидаль!
– Я не игрок, и Башлачёв тоже не игрок. У Башлачёва нету умения играть на гитаре. Вообще нету, не только мастерства игры. Просто бряцание, бренчание. Он не умел играть звук. Цой играл на гитаре, и это при всём при том, что его тоже называли бряцальщиком, потому что Цой умел извлекать звук. Пускай это был бряцающий звук, но это был хороший бряцающий звук, хороший чёс. Он умел держать, умел чесать. Башлачёв чесать на гитаре не умел, он вообще играть на гитаре не умел. Если бы он умел играть, он скорее всего не стирал бы пальцы, он не ломал бы гитары и не рвал бы струны и голос, и конечно же, не выбросился бы из окна.
Если бы он умел играть на гитаре, он бы в 1987м году поразил бы всех, весь зал Дворца молодёжи, 1130 человек ему внимало, а он в этот момент ломал пальцы. Вместо того, чтобы сыграть нормально на гитаре, донести свой великолепный текст, имея такие микрофоны, блядь, такую аппаратуру, он напился как свинья и начал блевать. Когда он вышел, он не вязал никакого лыка, вообще. А это событие, рок-фестиваль, раз в год. Когда он меня встретил за кулисами (я тогда работал во Дворце молодёжи и отвечал на VII фестивале за аппаратуру всю), он прыгнул на меня, как обезьянка – «А-а! Лёшка!!» Ну, думаю, настроение отличное, сейчас ты сыграешь, как надо! А он – напился. То есть он пошёл и продолжил, был пьяненький и ещё напился. И это всё проебал, выпустил из рук. Что это – шанс, он не понимал, в том-то всё и дело. В том-то всё и дело, что он не относился к своей работе очень уж профессионально. Он не хотел, чтобы всё было чётко, чистенько, друг за другом и по порядку. Ему на это было наплевать.
Башлачёв себя не умел «продавать». Умел – Гребенщиков. Майк – не умел. Цой умел, Кинчев умел и сейчас умеет. И ДДТ, Шевчук умел.
Для меня Башлачёв – фигура в истории, больше в человеческом смысле, чем в творческом. К сожалению, случилось так, что я не смог похоронить его, занят был чем-то другим. Сам я просто оказался в нужном месте в нужное время и просто помог ему встретиться с кем-то. Жаль только, что это не принесло ему никакой пользы, и он не услышал от людей того, с чем не смог бы уйти.
Если бы он получил то, чего хотел, – показали бы его по телевизору, сказали бы «этот человек – гений», – он бы переключился и должен был бы делать что-то дальше. А дальше ему делать было абсолютно нечего. Если человек прекращает писать песни, то у него есть два пути – либо сменить сферу деятельности, либо делать

4 комментария:

  1. По-моему Яншива Шела запямятовал, лента называлась не Славутич, а Славич. Самая лучшая из отечественных того времени, в конце 80-х она шла в пластиковых боксах.

    ОтветитьУдалить
  2. Точно, Славич! Но вот она ничего была, хоть и говно, конечно, полное.

    ОтветитьУдалить