"У Саши было своё, очень странное отношение к творчеству. Я знаю, что он часто сжигал свои черновики, мог три дня их писать и потом выбросить. Перед ним всегда стояла проблема: нужно ли оставлять информацию зафиксированной; если мир нематериален, то какой смысл воплощать свою идею в материю? Она всё равно дойдёт куда надо, так или иначе, – он полагал. К примеру, у него никогда не было своих записей. Он никогда не слушал свои песни. И я думаю, что он старался о сделанном им не думать вообще. Путь Башлачёва не был материальный. Ему было всё равно, получат ли его записи выход куда-нибудь или нет, сколько людей: больше или меньше – будут их слушать. Ему было важнее, найдут ли они аудиторию ТАМ, на соприкосновении его ПОЭЗИИ, НЕБА, БОГА…Ему нужно было встретить понимание в первую очередь ТАМ. Хотя, конечно, и здесь тоже, потому что это замыкается.
Мне кажется, что ему ничего не нравилось из того, что им уже было сделано, потому что всё, что относилось к материи, для него не имело смысла. Это было его философией, и он, по крайней мере, старался в это верить, – иначе как поверить в вечность? А ему это было нужно.
Мы вместе слушали записанный материал, и его дежурной фразой была: "всё не так". Он был недоволен тем, как он поёт. Для него не столь важны были аранжировки, сколько самое главное: как бы всё это сочеталось с его голосом, чтобы было спето так, как он хочет.
Ему сложно было петь в обстановке студии, потому что студийная работа обязывает к многократному повторению одного и того же процесса: ты поёшь песню от начала до конца. Современная многоканальная запись это подразумевает. И у него возникал энергетический конфликт: он не мог петь по-старому в каждый следующий момент времени (а это уже другое время: ты не можешь войти в одну реку дважды). И он не мог решить свой конфликт со временем, не мог попасть в то самое состояние, в котором был полчаса назад.
К примеру, "Егоркина былина" – длинная вещь, около 20 минут, её нужно было спеть целиком, прослушать, отметить ошибки, и, чтобы изменить к лучшему, петь сначала. В условиях High-Tech можно вырезать и заменить фразу, слово, звук… – но он так не мог. "Из песни слова не выкинешь" – нужно начать и кончить. Его жизненную философию объединял с христианством принцип: "здесь и сейчас" – поэтому концерт и был для него главным и наилучшим событием: только там он давал людям энергию и тут же получал её обратно.
К тому же СашБаш не мог работать с техникой, у него сразу же складывались какие-то мистические отношения с приборами. Я помню, как он раздевался в студии догола, стоял при записи вокала на коленях, ползал на четвереньках, - словом, пробовал все способы борьбы с микрофоном. Он не мог петь в пустоту, в абстракцию, ему была необходима хотя бы одна девушка в аудитории…
Я думаю, что, в принципе, он рассчитывал на постороннюю помощь в дальнейших планах, но для себя не осознавал, как это реально осуществить. Он не представлял себе, как это возможно: совместить свои песни с характерами других музыкантов. Ведь любой музыкант, играющий с тобой, участвует в жизни песни, а Саша всегда боялся впустить кого-то в свою песню. Он был открыт для всех и отдавал всё, но любой входящий мог просто что-то не понять и сломать в его мире.
Он не был зависим от наркотиков. Это было некими новыми материалами, структурами, которые он мог испробовать. Через наркотики ты можешь и открыть для себя окружающий мир, и заниматься исключительно им, а даже и вовсе не собственным. Башлачёв как раз очень интересовался окружающей его жизнью. Мы много с ним путешествовали, изучали лица людей, из любой подслушанной детали мог возникнуть философский спор. Саша был невероятно любопытен – я могу это утверждать. Но, бесспорно, к кайфу он имел свой, почти научный подход. Ведь в результате определённых состояний возникают неожиданно яркие, новые сочетания слов или ты начинаешь видеть сами эти слова по-другому. Не то чтобы целые песни, но определённые ритмические, словарные находки. "Архипелаг Гуляк", например, – иногда это изменение одной-двух букв, которое разом меняет всю картину. Однако Саша искал это не посредством наркотиков, он занимался русским фольклором. Его интересовали законы построения русской парадигмы. По Кушевской теории, русский язык обладает особой парадигмой – творческой единицей, у русских слова не столь кристаллизованы, как в романских языках, где структуры речи достаточно ясны и определённы.
С русским языком ты можешь делать всяческие комбинации, рокировки, хитросплетения. Взял словарный корень и вперёд: – "дохуя схуя нахуячили, расхуячили к хуям." И всем понятно. По-английски так не выразишься. И СашБаш как раз очень сильно врубался в эту парадигму, делал всякие фокусы с русским словом: поворачивал буквы, и возникали новые языковые смыслы и уровни, и он этим наслаждался.
Вообще-то за годы жизни на Западе я убедился, что русский язык более изобретательный, и питерский пьяница говорит более интересно, чем американский интеллигент.
Я навещал его в последние месяцы, зимой – он жил тогда в Комарово, и там была такая смурная, непонятная атмосфера. Я помню, что застал как-то вместе с ним людей из "Алисы", все в чёрном. Они играли по пустым вёдрам топорами. Шаманизм устраивали... У меня возникло тогда тяжёлое чувство: прямо в духовный ад попал человек... Но он сознательно в него вошёл. Ему нужна была мука. Саше стало недоставать прежнего опыта, он что-то очень сильно искал в это время. И что бы он с собой ни делал: бросал пить, голодал, – ничто не приближало его к объекту поиска – абсолюту. Ему хотелось сказать что-то столь важное, что на самом деле не сказать никому. А не сказать он не мог. Поэтому он замолчал. В этот период Саша ассоциировался у меня с альтистом Даниловым, с теорией "тишизма". Он ушёл внутрь, закрылся, при всём том, что я знал СашБаша как очень жизнелюбивого человека, светлого, особенно это было заметно на природе. Он весь открывался ей, превращаясь в простого мальчишку. И это ещё одно понимание его жизненной философии – простота.
Последняя встреча была на Васильевском, очень странно: зашёл на три минуты, просто забрать какую-то свою вещь. Я бросил ему вслед: "Ну, пока". Он сказал: "Не, я не прощаюсь". И я в тот момент просто подумал, что, наверное, он вскоре вернётся: "Почему, – говорю, – не прощаешься?" Он повторил: "Не прощаюсь". И ушёл. И всё. Я тут же куда-то уехал с «Аквариумом», вернулся вечером, и наутро мне позвонили, сказали, что произошло... В том, как он со мной расстался – "не прощаюсь", – был намёк... Я и тогда почувствовал что-то важное в его словах, но не мог допустить мысли... И в то же время не был очень удивлён происшедшим, это было неотъемлемой частью его философии. Он решил пойти до конца.
Саша ушёл на какое-то время после смерти. Было очень больно, было трудно... "А когда забудут, я опять вернусь..." Я понимаю эти строки так. В тот самый момент, когда мы о нём вспоминаем – вот сейчас, например, – происходит возвращение. Круг людей или отдельное включение отдельных людей, в любое время. Я думаю, что всегда какие-то люди будут находить его. И тогда он будет к ним возвращаться.
В разные дни у меня всплывают разные его песни, это происходит спонтанно, и вот в данный момент ни одна строчка не всплывает, потому что явился уже весь образ, который я не могу разделить на строчки. Для меня его образ очень целостный, единый. Его тело, его поэзия, его философия – у него не было имиджа, но был единый образ.
Башлачёв – великий мастер слова, человек, который занимался поэзией, долго учился этому ремеслу, много прочитал, много написал, имел массу черновиков. И без понимания глубины поэзии невозможно осознать его значение. Я давал послушать его песни западным профессионалам, и все воспринимали их как религиозную музыку. Его песни дают очень широкий диапазон всевозможных переживаний для любых людей – и позитив, и негатив, каждый находит своё. На этом полигоне можно испытывать всё: можно стрелять из пушек, можно кататься на воздушных шарах и можно собирать грибы."
Воспоминания звукорежиссёра Вячеслава Егорова
Р.S. На фотографии В.Егоров и А.Башлачёв, 06.01.1986
