Эхо АА В

Эхо Москвы: «У нас в стране свобода слова есть»


Над одной из главных радиостанций страны — «Эхом Москвы» — вот уже который месяц сгущаются тучи. И их называют «пятой колонной СМИ» и «рупором Госдепа», а последние скандалы с обвинением в оправдании военных преступлений киевской хунты. Несмотря на то, что жареным пахнет уже очень явно, радио еще уверенно держится. Буквально за несколько недель до выдвинутых обвинений нам удалось поговорить с бессменным главным редактором «Эха». Алексей Венедиктов рассказал нам, отчего «Эхо» до сих пор не закрыли, почему это самое профессиональное СМИ страны и есть ли вообще в России свобода слова.

— «Эхо» сегодня считают, и это расхожее мнение среди слушателей, таким оплотом свободы слова и демократии. В связи с чем вопрос — если у нас в стране такая сложная ситуация со свободой СМИ, почему вы тогда существуете? Это какая-то договоренность, это чтобы показать, что, да, у нас тоже есть, есть Венедиктов, есть СМИ, которое может высказываться. Почему?

 — Вообще, это вопрос не ко мне, а к тем, кто нас не закрывает — к Президенту Российской Федерации.

— Ну, у Вас ведь есть мнение?

 — Вы спрашиваете мое мнение? Это не знание, а мнение, хотелось бы подчеркнуть. Значит, большой комплекс причин, почему «Эхо Москвы» до сих пор существует. Во-первых, а, может быть, не во-первых, мы действительно витрина на показ. Чтобы говорить: «да, посмотрите, существует «Эхо Москвы», все туда ходят, вся оппозиция туда ходит, все приезжающие министры туда ходят, все наши туда ходят. Вот, у нас есть свобода слова».

 Второе, а, может быть, первое, мы являемся источником альтернативной информации, в том числе для людей, принимающих решения, в том числе для Президента Российской Федерации. Я знаю несколько случаев за последние месяцы, когда информацию он узнавал от нас, из сайта, в эфире, когда «Эхо» ему докладывали, а официально ему никто не докладывал. То есть, мы являемся источником информации, дополнительной, не основной, и не только информации, но среза общественного мнения для людей, принимающих решения.

 Третье, не буду скрывать, что мои личные отношения с людьми, принимающими решения, в том числе с Президентом, позволяют сглаживать те недоразумения, которые могли бы привести к остановке радиостанции, как приводили недоразумения к остановки других медийных проектов Российской Федерации. У меня есть возможность донести и до него, и до других руководителей свою точку зрения и свою позицию. Это все вместе позволяет нам существовать. Это не значит, что завтра нас не могут закрыть, могут и закрыть. Когда другие аргументы перевесят, все может быть.

— Можно сказать, что «Эхо Москвы» — это Вы? «Эхо Москвы» равно Венедиктов?

 — Сегодня «Эхо Москвы» равно Венедиктов, это абсолютно точно. Потому что я пятнадцать лет строю его по образу и подобию своему. «И сказал он им: «Будьте как я».

— Вы когда-нибудь думали, рефлексировали, представляете, что может быть с «Эхом», когда Вы уйдете?

 — Вы вот сидите напротив меня, я похож на рефлексирующего человека, скажите?

— Мне кажется, вполне.

 — Ну конечно же нет! Потому что в ту секунду, когда я уйду из «Эха», это будет другой, чужой проект. Туда встанет другой главный редактор, у которого по закону «О СМИ» и по уставу огромные полномочия. И человек будет лепить, и это будет совсем другое «Эхо». Оно может быть лучше, может быть хуже, но оно будет иное. Поэтому, я об этом не думаю, я не знаю, кто будет главным редактором.

— А Вас… Ну, ладно, хотя, если вы не рефлексируете…

 — Нет, не скребет! (смеется) Скребет за свою работу и за свое присутствие, а, после того, как ты ушел, че там скрести то?

— У нас вообще в стране свобода слова есть?

 — У нас в стране свобода слова есть, и она сидит перед Вами в том числе. Ну, конечно же есть.

— Это правда, что вот Вам, Вам одному можно говорить что угодно?

 — Нет, не правда. В стране проблема не с цензурой, в стране проблема с самоцензурой. И неоднократно сталкиваешься с тем, что твои коллеги, да, может, не главные каналы, но тем не менее, очень мощные газеты, информационные агентства не выпускают ту или иную информацию или то или иное мнение по причине аккуратности, осторожности. Не получая никаких звонков сверху, никаких намеков, просто на всяких случай. И это называется самоцензура, и это действительно проблема. Конечно, есть и цензура, безусловно, хотя она и запрещена законом. Есть и ограничения, и запреты, есть звонки, как, скажем, запреты концертов Макаревича и Арбениной.

— У Вас ведь тоже какая-то самоцензура должна быть?

 — Да, у меня есть самоцензура, но я сижу здесь, а мои — там, у них нет самоцензуры, они знают, что я крыша. Поэтому сейчас я ничего остановить не могу на «Эхе», я не могу сказать: «Латынина, что ты несешь?!», я не знаю, что она несет. Я знаю, что она несет всегда (смеется). Но поскольку это прямой эфир, как я ее остановлю, как я могу ее отцензурировать, или Навального? Или новости про псковских десантников, когда люди, которые их послали, срывают их могилы. Как это можно вообще остановить? Как я своим объясню, что, мол, давайте мы не будем говорить о том, что десантников, погибших на Украине, хоронят, а могилы их срывают потом. Как это можно остановить вообще? Я не представляю. И я не представляю, как мои журналисты отнесутся, если я это сделаю, как они после этого будут со мной работать. Это же чувство самосохранения от собственного коллектива.

— У вас демократия?

 — Неет, у нас жесткая диктатура. Это же производство, это же не страна, где должны быть институты и прочее. Я обсуждаю каждое важное решение, вот, например, когда мне сказали не ставить в эфир интервью с Навальным, я из машины позвонил свои двум заместителям и сказал: «Ребята, пока я еду, меня могут снять, поэтому кто-то из вас станет и. о., поэтому я вам отдаю приказ, как только меня снимут ставить интервью Навального в эфир». Мы сними обсудили, как это можно сделать. У нас все главные вопросы обсуждаются на директорате, но, поскольку по закону за все отвечаю я, то и решения, естественно, принимаю я. Почему я должен отвечать за решения, принятые коллегиально?

— Вы оппозиционное СМИ?

 — Нет. Ну смотрите, это просто подмена понятий. Я считаю, что любое СМИ, и в том числе государственное, должно оппонировать власти, потому что власть принимает решения, которые касаются миллионов людей. И эти решения могут быть с дырками и должны быть с дырками, приниматься в интересах одних против интересов других. Поэтому эти решения нуждаются в изучении и в указании обществу и власти на те дырки, которые там существуют. В этом смысле, я считаю, что каждое СМИ должно быть скептическим по отношению к решениям власти. Просто скептическое в нашей стране ныне воспринимается как оппозиционное. В любой другой европейской стране от Украины до Великобритании мы были бы мелким банальным СМИ. Мы делаем то, что делает какое-нибудь радио в Девоншире — мы даем слово всем, чье мнение является общественно важным, мы освещаем факты, которые, мы считаем, являются общественно важными. Банальная работа, но в условиях российского медийного пейзажа мы, конечно, вырастаем до чудовищных размеров, пугаем власть. Дракон такой. Но это же смешно.

— Вы как-то сказали, что «мы не оппозиционное СМИ, мы — профессиональное СМИ»…

 — Да, это правда. Я бы добавил еще банальное.

— Но, получается, в контексте России не такое уж банальное?

 — В контексте России — нет, но, будем надеяться, что контекст изменится.

— А может?

 — Конечно. Было же такое уже, и еще будет.

— Так вот возвращаясь к Вашим словам. Многие СМИ не могут с вами тягаться в такой свободе. Значит ли это, что они менее профессиональны, что вы – единственное профессиональное СМИ в России?

 — Я считаю, что те, кто не исполняет общественно важную функцию, не сообщают какие-то важные факты, они поступаются своим профессионализмом, да, они менее профессиональны в этом. Они в угоду каким-то своим интересам, жертвуют частью своего профессионализма. Получается, что менее, потому что мы ничем не жертвуем в рамках своего профессионального подхода.

— Появилась инициатива от нашего правительства, от Игоря Чернышева, который считает, что наши СМИ в основном публикуют информацию негативную, замалчивают информацию позитивную и тем самым создают для аудитории негативный имидж страны. На что было выдвинуто предложение всем СМИ освещать события более веселые, более радостные. При этом факто того, что это цензурирование отрицается. Вы как к этому относитесь?

 — Во-первых, если господин Чернышев выдвинул предложение, я наложу резолюцию «отказать».

— Кстати, видимо, этого еще не было. Речь шла о том, чтобы собрать главных редакторов СМИ и обсудить этот вопрос, поговорить.

 — О, поговорить я всегда готов, поболтать. А если еще и нальют, так это вообще замечательно! А что касается предложения господина Чернышева, то он тоже имеет право на свою ошибочную точку зрения.

— Но Совет Федерации с ним соглашается!

 — И Совет Федерации тоже имеет право на свою ошибочную точку зрения.

— Думаете, этого не будет?

 — На радио «Эхо Москвы» всегда будет публиковаться общественно важная информация. Без знаков «негативно», «позитивно», просто общественно важная информация, вне зависимости от ошибочных мнений господ сенаторов.

— В одном из интервью Вы сказали, что Вы — человек нервный. У меня сразу это вызвало диссонанс, потому что мне всегда казалось, что в журналистской профессии нужно быть человеком стрессоустойчивым и спокойным, тем более при Вашем уровне ответсвенности. Вам не мешает Ваша нервозность?

 — Ну, это два разных вопроса. Нервозность — это состояние характера. А то, что я являюсь главным редактором или журналистом — это некий каркас, искусственный, потому что надо проявлять терпимость и терпеливость и по отношению к журналистам, и по отношению ко слушателям, и по отношению к имиджмейкерам и прочим десиджмейкерам. Поэтому, я говорил о своем характере: опасный, взрывной и нервный, а веду я себя очень терпимо и терпеливо, это профессиональное ограничение.

— То есть, Вы способны во время работы…

 — Я способен себя ограничивать, я способен себя контролировать, я способен себя искусственно взрывлять, когда это надо.

— А бывает надо?

 — Ну конечно! Когда вы находитесь в прямом эфире и в публичном пространстве — это театр, где вы играете некую роль, в зависимости от пьесы, которая идет. Собственно, вы понимаете, какая это пьеса, и, в зависимости от темы, от людей, вы выбираете ту роль, или ту роль, или ту роль. А поскольку я занимаюсь в эфире в основном интервью, то все зависит от собеседника. С Майей Плисецкой вы себя ведете так, с Алексеем Навальным — этак, а с Дмитрием Медведевым — разэтак.

— Был ли в Вашем журналистском опыте какой-то эпизод, за который Вам стыдно, какой-то провал?

 — Провал был, стыдно — нет. Провал моих интервью, например, с Плисецкой и с Галиной Вишневской, как я уже говорил, связаны с тем, что типаж королевы просто мне не поддается. Поэтому я с ними больше и не сажусь. С Меркель сяду, а с Плисецкой больше никогда, потому что это провал. Но мне за это не стыдно, потому что видимо это у меня такая организация психики, что я не могу с ними публично, для большой аудитории разговаривать. Потому что потом мы с Майей Михайловной седели полтора часа и трендели о том, о чем мы должны были трендеть в эфире. Поэтому стыдно — нет, а провалы — да.

— А какой-то эпизод, которым Вы гордитесь?

 — Профессиональная работа не есть предмет для стыда и для гордости, как мне кажется. Если ты профессионально выполнил свое, тут не надо ни стыдиться, ни гордиться. Слушайте, вы сделали свою профессиональную работу, чего ей гордиться? Есть, конечно, удачные, неудачные интервью, можно гордиться короткое время интервью с тем-то и с тем-то. Но это не предмет для Гордости с большой буквы «Г».

— Я несколько раз слышала, что Вы говорили две интересные фразы. Вы говорили: «Я ненавижу журналистов»…

 — Ну даа.

— И «Я ненавижу творческих людей»…

 — Ну конечно!

— В связи с чем у меня вопрос: а Вы то кто сам?

 — Нет, себя я очень люблю!

— Я понимаю, но Вы ведь тоже журналист.

 — Не, не, смотрите. Когда я говорил, что ненавижу журналистов, это история, связанная с тем, что все неприятности, которые я получаю, это от работы журналистов, и как главный редактор я их ненавижу. Это правда, они создают дискомфорт. А творческие люди, в данном случае имелось в виду, что, когда люди по ходу своей работы меняют правила игры, и потом говорят: «Мы творческие люди, поэтому мы поменяли правила игры», это скорее от бессилия и неумения играть по правила. Но, если ты не умеешь играть по правилам, не надо заниматься это профессией.

— А журналист – это творческая профессия?

 — Не, журналист, это творческая профессия, безусловна. Но опять же, каждый продукт имеет формат. Журналист, когда он творческий человек, он начинает думать только о себе, чтобы себе сделать хорошо, но у него есть слушатели, читатели, зрители, на которых он должен работать. Да, журналисты — это творческие люди, но они — обслуживающий персонал, который должен обслуживать своих слушателей, зрителей, читателей. Если журналист забывает, что он обслуживающий персонал, и обслуживает только себя любимого, у него не получается соответствующий продукт. Я ненавижу людей, которые сидят на своем месте и создают несоответствующий продукт. Не надо занимать чужое место!

Сейчас, спустя месяц после нашей беседы, Венедиктов сам говорит о том, что, скорее всего, те самые «люди, принимающие решения» сделают ему предложение, от которого он, что называется, не сможет отказаться. Очевидно, что для власти он как раз и перестал быть на своем месте. Мы следим за тем, что происходит на главной радиостанции страны.